Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

Я бредил. И вот наступило утро. И вот я перед вами. Я все сказал, а что касается денег, то я считаю этот вопрос некорректным и не собираюсь на него отвечать. Да и кто его задавал? На себя посмотри, падаль вонючая! А вы что молчите?»

Мы молчали.

Он вскочил с ящика и убежал за магазин.

Мы не пошли смотреть на труп, когда за магазином прозвучал выстрел, потому что его там не было.

Да тут и Ашот появился и набросился на нас, и мы стали подтягивать к прилавкам ящики, устанавливать весы, разворачивать торговлю.

Утро. Оно солнечное. Слышны голоса людей и птиц. Болит голова.

Вчера я был в гостях.

Он ушел в туалет, а я остался один.

Комната прямоугольная, светлая, чистая, пол паркетный.

Его квартира оборудована сигнализацией и внутренней связью. Можно из этой комнаты сказать что-нибудь тому, кто в другой комнате. Есть связь и с туалетом. Он мне что-то сказал по связи из туалета, и я ему что-то ответил.

У него очень много книг. Он давно этим делом занимается.

У него есть фотография, где он еще ребенок, а уже с книгой в руках.

Мир без книги, говорит он, — это лишь скопище варваров.

Ему еще в раннем детстве было видение: ночное небо, а на нем — книга вся в золоте сверкает, а под книгой золотыми буквами — «читать».

Он и меня к этому делу приобщал и продолжает приобщать.

Сначала, когда он ушел в туалет, я стоял у книжных полок, что на всю стену от пола до потолка, и смотрел на книги, а потом, ощутив подавленность от такого их множества и разнообразия, подошел к окну и стал смотреть на другие дома и окружную дорогу, за которой лежали серые заснеженные поля, но и там, у окна, книги как бы продолжали давить в спину, и я снова оказался у книжных полок, и моя рука потянулась снять книгу, а там стекло.

Не могу точно сказать, какую именно книгу я хотел снять с полки, да это, наверное, и не столь существенно.

Учитель обществоведения в школе учил нас отличать существенное от несущественного.

Если у вас нет ноги, говорил он, то это несущественно, когда вы читаете книгу, но если вы без ноги пожелаете участвовать в забеге на восемьсот метров, а ваши соперники будут с двумя ногами, тогда это уже существенно.

Итак, моя рука наткнулась на стекло, что двигается туда-сюда в пластиковых пазах; и стекло вдруг вылетело из пазов, упало на пол и разбилось.

И тут он вбегает в комнату, и на лице его такой гнев, что мне показалось — он меня сейчас ударит.

Но нет, он не ударил, а лишь толкнул меня в грудь, и я упал и ударился головой о батарею.

Очнулся на диване. Он стоял передо мной на коленях. Я был весь мокрый. Наверное, он лил на меня воду.

— Слава богу, слава богу! — воскликнул он, вскакивая. — Ну и напугал же ты меня, черт бы тебя побрал! Ну слабак: пальцем тронь — падаешь тут же! Что, болит? Нет? Ну ладно. Забудем. Ничего не было. Это даже похвально, что ты потянулся за книгой! Что мир без книги? Скопище варваров, дикарей! А стекло — ерунда, новое вставлю. Ужинать сейчас будем. Вино сегодня у нас с тобой будет лучших сортов, крымское, марочное, массандровское. Только для тебя! А стекло — ерунда. Завтра другое вставлю. Дух выше вещи. И все же — какого… тебя туда понесло?!

Утро сегодня яркое, и яркость его ужасна.

Вчера он позвонил и сказал, что приедет завтра.

Нужно убраться в квартире. Он не любит беспорядка, неряшливости. В его доме стерильная чистота.

Сейчас начну.

Новый год позади. Гостей не было, в гости не ходил. В полночь выпил стакан пива и лег спать. Спал в одежде, под курточкой, без сновидений. Никого не поздравил. Простуда тянется с прошлого года, и конца ей не видно. Говорить ему об этом не нужно — все больное и немощное вызывает у него отвращение. Сам он крепок, здоров, никогда не лежал в больнице.

Пластмассовая елка стоит криво. Нужно поправить. Кривая елка может вызвать на его лице кривую усмешку.

«Вечно у тебя что-то кривое», — скажет он.

И прозу мою он считает кривой.

Однажды он прямо заявил, что, дескать, я специально выискиваю все кривое, чтобы угодить западному читателю и получить за это доллары и марки.

Но довольно об этом.

Он — мой друг, и нашей дружбе уже более тридцати лет: вместе учились в школе, а потом в Литературном институте.

Я опоздал с документами, и он упросил ректора Пименова принять мои документы.

В поезде Москва — Мариуполь он прижал в тамбуре вора, который вытащил у меня деньги.

И он напомнит мне завтра об этом, и я буду вынужден бормотать слова благодарности.

Продолжай, продолжай уборку. Это — туда, это — сюда.

Вспомни что-нибудь хорошее, светлое, вспомни сирень и море, лес и звезды, девушек и вино, музыку вспомни, общие планы, мечты, надежды; погода нынче хорошая, после слякоти подморозило, тонкий месяц завис в чистом небе над уютно освещенной мансардой, и улица эта по замыслу архитектора выстроена в форме скрипичного ключа, и это настоящая рождественская ночь, когда кажется, вернее, казалось, что вот-вот случится что-то необыкновенное, чудесное, волшебное, и завтра тоже будет волшебная ночь, и мы с другом выйдем прогуляться, и все будет красиво, и только заткнутое одеялом окно дома, где живут горькие пьяницы, несколько подпортит картину…

Выпьем вина, послушаем музыку, вспомним былое — и все будет хорошо.

Завтра он приедет, и мы обнимемся. И после его могучих объятий долго будут болеть ребра.

Однажды, обнимая, он сломал мне ребро. Но не будем об этом.

Мы — друзья, и нашей дружбе уже более тридцати лет.

И все же…

Молчи!

В Италии ему предложили выступить перед студентами университета.

Он выступил. Он сказал:

— У нас май, и у вас. В прошлом году я посадил пять ведер картошки, а собрал три. Она сгнила. Пролетая над Альпами, я подумал о ней. Нужно дренировать почву. Там грунтовые воды. Царапнешь землю — и вода. Нужно дренировать и повышать слой грунта. Там возят землю. С ними можно договориться. Еще нужно опустить в траншеи фундаментные блоки. Их семь и две половинки. Они заросли травой. Нужен кран. Я нашел крановщика. Он пообещал, что приедет, но не приехал. Я договорился с другим, но и тот не приехал. Я нашел третьего, он приехал, но без троса. Он уехал за тросом и не вернулся…

Весна. Что о ней скажешь? Она может погубить. Она меня погубила. В детстве и юности я ее и любил, и ненавидел. Она выворачивала душу. Она обманывала. Она намекала на возможность рая на земле. Я… я не знаю. Я не могу продолжать в эту сторону. Все обрезано лопатой. Я натыкаюсь на лопату. Она сверкает, она заточена отцом до опасности бритвы. Весной мои родители становились сумасшедшими. Все вокруг оглашалось их криками. Они ссорились и дрались. Я помню их искаженные ненавистью лица, их грязные кулаки посреди весеннего, разрытого огорода. Они вползали в землю и тащили меня за собой. У меня были цветные карандаши и бумага. Я хотел рисовать цветущую сирень, но меня вбивали в землю, в навоз. Мне внушали, что земля спасет меня. Она меня погубила. Я совершил побег. Я убежал от них в Якутию. Там не было огорода. Там была тайга и сопки. Я вдруг ощутил свободу. Мне хотелось плакать от счастья. Я был счастлив. Я знаю, что это такое. Но мое счастье длилось недолго. Оно длилось несколько дней. На День шахтера меня ударили ножом, и я снова оказался дома, где меня снова вдавили в землю. Меня задушили землей и навозом. Я был раздавлен, разрезан…

Да, а сейчас, когда одна моя нога уже над бездной, я уже не так остро воспринимаю эту проблему. Я смирился. Мне приятно ковыряться в земле. Я уже снял с повестки дня былую нервозность, давно снял. Что теперь говорить? Странно продолжать настаивать на том, что уже давно остыло…

Пролетая над Альпами, с бокалом красного вина, я подумал о картошке.

Я не хотел ехать к вам. Я хотел остаться дома, чтобы в срок посадить картошку. Я лишь формально здесь. Про цветущую сирень сказать мне решительно нечего. Зачем притворяться, лукавить? Я не художник. Я здесь ошибочно. Это недоразумение…

Он сморщился, махнул рукой и покинул трибуну.

Голова после вчерашнего похожа на пустой стакан. Что-то коричневое, косматое, многоногое ползет по пустыне стены и скрывается в черной дыре электророзетки.

Булавка валяется на полу. Кошка безжизненно вытянулась на шифоньере. Трое суток ее не было дома. Явилась грязная, исхудавшая, жалкая.

Наступила весна. В ту пору я был учеником слесаря по ремонту и изготовлению штампов на заводе ширпотреба, почти в центре города, напротив кинотеатра «Родина» и гастронома «Кальмиус».

Рабочие часто бегали в «Кальмиус» за вином и закуской. Бегал и я. Моим наставником был Петр Семенович Сахно.